Апологетика

Христианская апологетика – это фундамент, на котором строится все здание познания Бога через Иисуса Христа.

Апологетика, в традиционно-историческом значении, представляет собой собирательное название трудов раннехристианских писателей-философов второго-третьего веков, защищавших в своих трудах основы христианского мировоззрения, а в классическом богословском значении – это базовая отрасль теологии («основное богословие» в православии, «фундаментальная теология» в католицизме), занимающаяся защитой христианского вероучения посредством рациональной аргументации. Цель христианской апологетики – защита и оправдание вероучения с помощью доводов, обращенных к разуму.

Первые апологии были обращены к римским императорам или просвещенной публике с целью доказать правоту христианства. 

Затем апологии создавались в период гонений на христианство. Св. Августин, например, написал трактат «О граде Божием» (413-426) в ответ на адресованные христианам обвинения в том, что постигшие Рим несчастья вызваны отказом от веры в языческих богов. Апологетика обосновывала преимущества моральных принципов вероучения Иисуса Христа, их совместимость с греческой философией, преимущества христианства в роли государственной религии. 

Когда христианство стало государственной религией, христианская апологетика подразумевала уже не защиту христианской веры от нападок нехристианских мыслителей, а защиту ортодоксии от соперничающих трактовок веры в рамках христианства.

Во всех случаях апологетика принципиально защищала идею (учение Христа, веру), но не непосредственно носителей этой идеи или совершаемые ими поступки.

Такое злоупотребление как подмена объекта защиты в христианской апологетике недопустима. Иначе, это уже не апологетика, а нечто иное. Если подобное происходит, то, скорее всего, по причине упадка богословия. Оправдание ищется поступкам, а не идеям. Основанием же для оправдания поступков служат идеи, формулировка которых допускает неоднозначное толкование. В данном случае корень проблемы кроется в слабости богословской мысли, не способной выработать новый метод, который позволил бы устранить существующие противоречия и вновь сделать доступным для понимания современного человека, воспитанного, как и язычники две тысячи лет назад, в нехристианской среде, утверждение, что «Христос — это Бог, ставший человеком». Тогда это удалось сделать первохристианским апологетам-философам. Сумеет ли современная богословская мысль подняться на ту же высоту современного научного знания, как в свое время – на уровень позднеантичной философии?

Неспособность современной богословской мысли рационально аргументировать свою позицию, используя доводы, обращенные к разуму, является главной причиной современного кризиса веры. На пути позитивного видения стоят богословские концепции, которые застыли в непонятных для современного человека формулах. Мертвая буква традиционных доктринальных формул приводит к тому, что сегодня их апологеты эксплуатируют оккультно-языческие предрассудки общественного сознания так же, как и две тысячи лет назад. Любую идею можно оправдать, доказав, рационально аргументировав, ее истину. Для этого необходимо, как минимум, говорить на языке, понятном для большинства современных людей. Если же одно непонятное явление объяснять и давать ему определение через другое, не менее непонятное явление, общепринятое определение которому еще также не дано, то естественной реакцией на это является отторжение, недоверие и, в конце концов, безразличие к обсуждаемому вопросу. 

Неспособность современного христианского богословия оправдать (возможно, как ни странно это может прозвучать, неспособность даже понять) Иисуса Христа (его слова и дела) в контексте современного научного (в противовес традиционному «оккультно-языческому») мировоззрения приводит к необходимости оправдывать все те ужасы «инквизиторской болезни». Самое интересное то, что последние являются именно результатом бесплодия богословской мысли, а за ней и миссионерской деятельности, которые оставляют как зелотов, так и апологетов и адептов христианского вероучения (мировоззрения) в большинстве своем неудовлетворенными аргументацией традиционных доктринальных формул. 

The Great Synthesis

Life, as a way to demonstrate truth, refers to Jesus Christ, while Christianity is a narrative of life, whereas the language of the narrative grows out of the knowledge obtained from the systematic study of the structure and behavior of the physical world, especially by watching, measuring and doing experiments, and of the development of theories to describe the results of these activities.

Война против Церкви: контрудар христианского гностицизма

Мистическая потусторонность и суеверно-предрассудочные идеи и понятия, которыми до сих пор окутана богословская тематика, пришли к нам из далекого прошлого и отражают образ мыслей, мировоззрение человека поздней античности. Уже тогда эти воззрения и весь категориальный аппарат оккультно-языческого мировидения подвергались сомнению современниками.

Многие тысячи лет человеческий мир жил, окруженный антропоморфно представляемыми невидимыми силами вне и внутри человека. Тысячи лет развивался понятийный аппарат, в котором отражалась постепенно усложняющаяся  система взаимоотношений между наблюдаемыми явлениями окружающей природы и психики человека. Эта система была универсальной, с отдельными характерными культурологическими различиями и вариациями, и являлась общепринятой моделью Вселенной, Космоса, которая лежала, не претерпевая кардинальных изменений, в основе социальной организации всех древних обществ мира на протяжении многих тысяч лет.

Ко времени рождения Иисуса Христа эта древняя, как мир, система общественного мировоззрения пришла в упадок. Вера в незыблемую истину языческих учений о мире начала колебаться, что получило отражение, в том числе, в античной философии.

Конец времен, о которых говорит Иисус, это конец длительного периода твердой уверенности человека в своей (языческой) системе ценностей и представлений об устройстве мира и положении человека в нем.

Именно это древнее языческое начало объединяло на уровне сознания народы Римской Империи, когда Христианство, после трехсот лет неприкаянного существования, было объявлено римскими властями официальной государственной религией мира. Основы Христианского учения, сформулированные в общепринятых для того времени упрощенных формулировках, делали новую «религию» общедоступной для восприятия и несложной для понимания. В сочетании с «чудесами» это делало новое учение неотразимым. Кроме того, дополнительный акцент на неотвратимости страшного наказания за непослушание также умело эксплуатировал древние языческие страхи и превращал догматическое учение Церкви в очень удобный политтехнологический инструмент подчинения и управления, что и было продемонстрировано с самого начала официального существования Христианской Церкви.

Гностицизм, в свою очередь, был широко распространенным и разветвленным религиозно-философским (то есть легитимным современным научным) течением поздней античности, в котором с определенного момента поиск смысла послания Иисуса Христа, заключенного в его словах и делах, имел особенную ценность и не подстраивался под политическую необходимость. Христианский гностицизм, выросший на этой почве в 1 -2 веках, дожил до наших дней, потому что, несмотря на свою «неполиткорректность», в части касающейся познания Христа и его учения, был ближе к «познанию» и «сознательному почитанию», которые соответствовали духу начинающейся новой эпохи, чем «поклонению» и «слепому повиновению», свойственным эпохе языческого культа. Поэтому Христианский гностицизм, как «знание» Иисуса Христа, сегодня интересен для понимания личности Спасителя и всей полноты содержания его вести.

Оккультное, языческое начало также свойственно гностицизму. Это неудивительно и не существенно. Путеводной нитью к истине, в современном для нас ее выражении, стала связь древних языческих семитско-вавилонских учений с греческой идеалистической философией. Неслучайно, что термин «гностицизм» введен кембриджским платоником Г. Мором, в 17 веке.

Гностицизм как попытка найти новый «мировоззренческий синтез» символичен для нас, потому что потребность в подобном синтезе осталась до сих пор неудовлетворенной, а «официальная христианская идеология», оттеснившая в свое время Христианское Познание на задний план, теряет свою былую силу и объединяет лишь небольшие разрозненные группы дезориентированных Христиан.

О природной интеллигентности великороссов

«БКП [Болгарская Коммунистическая Партия] дважды, тайно, за спиной народа, обсуждала вопрос о превращении Болгарии в 16-ю республику Советского Союза: впервые во времена Хрущева, в 1963 г., во второй раз - при Брежневе, в 1973-м.

Лишь отказ Хрущева, продиктованный его природной интеллигентностью, подсказавшей, что подобное событие принесло бы в международном плане больше негатива, чем плюсов Советскому Союзу, остановил болгарскую державу от национальной катастрофы». (Желю Желев, «В большой политике», София, 2009 г.)

Слова «природная интеллигентность», применительно к тов. Н.С. Хрущеву, могли бы быть применены только в том смысле, в котором они, как, например, при переводе с английского языка (natural intelligence), означают природный (крестьянский) ум, смекалку и хитрость, но никак не в смысле дарованных природой утонченных свойств характера. Впрочем, для российских читателей определенного возраста все и так понятно.

Возможно в болгарском языке слово «интеллигентность» носит несколько иной оттенок значения, чем в русском языке.

Интересно, что еще в 1990 году Желю Желев писал: "Советский Союз является первой в истории тоталитарной империей... То обстоятельство, что Советский Союз не просто тоталитарное государство, но империя, делает его переход к демократии несравнимо более трудным, чем в любой другой восточноевропейской стране. Всегда, когда демократизируется империя, ей угрожает государственный распад, особенно если в определенный момент реформаторам не хватит смелости и политического размаха возглавить ускоряющиеся демократические процессы".

Возможно, он был прав, когда утверждал, что "демонтаж нашего коммунистического варианта тоталитарной системы на каком-то этапе приведет его к деградации до уровня фашизма, причем в его более несовершенном и незаконченном тоталитарном виде, и что в этом смысле фашизм будет для нас огромным шагом вперед на пути к демократии!".

А что же делать малым странам, когда «коммунистическая империя», в состав которой они входили, начинает рушиться и уже примеривает на себя форму и знаки отличия национал-социализма? Остается только одно – метнуться в объятия тех, кто этот этап уже прошел и на фашизм, в любой его форме, смотрит свысока. 

Евробюрократия для малых народов Центральной и Восточной Европы, несомненно, выглядела более привлекательно, чем замаячивший на горизонте «русский фашизм».

А мы-то думали, что они просто «обиделись» на нас…

Церковь и Власть

Церковь и Власть

Русская Православная Церковь как организованная форма объединения последователей Христианской религии общепризнанно играет «государствообразующую» роль. Ну и что с того? Ведь государство на Руси существовало и до представления Христианского учения. Я имею в виду государство как систему политических институтов, занимающихся организацией общественной жизни на определенной территории. Киевская Русь конца Х века уже представляла собой «государство», в котором восточнославянские племена были объединены под властью Рюриковичей.  

Владимир Святославич, Великий князь Киевский, пришел к власти, захватив киевский престол в 980 году в контексте уже сложившейся системы политической борьбы. Язычество на тот момент было официальной религией. Важно отметить, что  языческие верования того времени носили универсальный характер и были присущи, в том или ином виде, всем племенам, населявшим земли от Дуная до Волги. Выбор Владимиром Христианства в качестве новой государственной религии носил исключительно практический характер и был направлен не только на укрепление политической власти центра, но и на выделение государственных границ Руси на окраинах подвластных Владимиру земель.

Князь Владимир (Красное солнышко, как его позже прозвали идеологи христианизации подвластных ему языческих племен) уделял особое внимание укреплению границ своей земли. Поэтому еще до принятия Христианства на Руси, складываются былины о русских воинах Добрыне, Микуле, Илье Муромце. Они – языческие воины, огнем и мечом пытающиеся отделить «своих» язычников от «чужих» на окраинах Киевского государства.

Позже, с принятием на Руси Христианства как государственной религии, укрепление власти Киевского князя происходило в рамках новой социальной политики, главным идеологическим содержанием которой было Христианское учение, выгодно отделявшее «своих» Православных от «иноземцев». Этим облегчалась процедура сбора налогов и податей с подвластных территорий, решалась проблема лояльности удаленных от Киева племен и городов, формировалась новая, отличная от других, не покорившихся Великому князю, земель, духовная и культурологическая общность языческих племен, принявших Христианство, которые отныне именовались Православными Христианами.

Иными словами, самим своим существованием Христианское Православие в России обязано государство образующим тенденциям в процессе развития политических отношений древней Руси. Именно в этом контексте развивались отношения РПЦ с центральной властью. Поэтому, независимо от того, как назывался глава государства на Руси, Великий Князь, Царь, Император, он традиционно воспринимался как «верховный защитник и хранитель догматов Церкви и блюститель Правоверия и всякого к церкви святой благочестия». Светская, по нашим понятиям, политическая власть Великого Князя, давшая Христианской религии возможность существовать на территории Руси, воспринимала институт Русской Православной Церкви в качестве одного из своих «государственных» институтов. Государство на Руси как политическая целостность, созданная национальной или многонациональной общностью на определенной территории, своим происхождением не обязано Христианской Церкви. Но, Церковь способна объединить людей перед лицом проблем экзистенциального характера, для решения которых у государства нет соответствующих ресурсов.

Считается, что проблемы и бедствия, постигшие Россию в конце IX – начале XX веков, вызваны «огосударствлением» религиозной среды. Якобы превращение Церкви однажды в министерство настолько скомпрометировало веру и религию, что вызвало общенациональное помрачение рассудка, утрату морально-нравственных ориентиров и, в конце концов, привело к братоубийственной войне. Ложность этого утверждения подтверждается тем, что на Руси всегда знали или догадывались, каким образом центральная (светская) власть влияет на жизнь Церкви, однако это не подрывало моральные устои российского общества на протяжении многих столетий. Самые страшные народные бунты и восстания, и даже внутрицерковные процессы и расколы, как правило, были связаны с политическими процессами и воспринимались российским обществом именно в этом контексте. Церковь всегда использовалась светской властью в борьбе за власть и, иногда, это делалось в нарочито демонстративной форме так, чтобы ни у кого не возникало сомнения, кто «в доме хозяин». Тем не менее, вера сохранялась, и государство продолжало существовать, решая стоящие перед ним задачи как внутренней, так и внешней политической жизни. Церковь продолжала играть консолидирующую роль, поддерживая в обществе тот характер взаимоотношений, который был необходим для сохранения стабильности и целостности государства. Естественные процессы, которые формировались и развивались в российском обществе, не выражались в общем падении нравственности, несмотря на явное главенство государства в вопросах Церковной жизни.

Причины, по которым Российская империя была (в конце концов) разрушена в начале ХХ века, носят внешний характер. Степень религиозности или веры российского общества на тот момент сыграли второстепенную роль. Церковь была лишена возможности оказывать консолидирующее влияние в полной степени, но не это привело к последующим трагическим событиям. Царская власть совершила ошибку в том, что меры, принимаемые для сохранения и укрепления государственности, были направлены, в основном, на предотвращение развития протестных настроений и тенденций так, словно эти явления развивались сами собой, естественным образом, в то время как большая часть процессов, подрывавших стабильность и порядок в обществе, явились следствием действия внешних сил, ставивших себе целью последовательное разрушение Российского государства как политической целостности.

Общественное сознание по своей природе настолько инертно, что даже революционные потрясения не способны привести в движение глубинные его слои устоявшихся представлений и верований. Семьдесят лет советской власти – слишком малый срок, чтобы существенно изменить мировоззренческую парадигму общественного сознания. Отдельные исключения и поверхностные явления лишь подтверждают правило. Две тысячи лет Христианства не изгладили из памяти человечества его языческих корней и три поколения воинствующего атеизма не смогли выветрить из российского общества Христианских идей воспринятых две тысячи лет назад. Поэтому, общая степень нравственности, воспитанной на ценностях Христианского вероучения, в современном Российском обществе примерно та же, что и сто лет назад.

К 120-летней годовщине со дня рождения М. Цветаевой

Зачем нам М.Цветаева…

Творчество М. Цветаевой представляет собой своего рода эксгибиционизм человека, страдающего особой формой психоза с ярко выраженными признаками депрессивно-ипохондрического аффективного синдрома смешанного типа. Типичный случай в поэтической среде…

Несомненный поэтический дар, а также налет самобытной мистической таинственности в сочетании с живым бунтарским духом, витающим над яркими образами в сборнике стихов «Вечерний альбом» привлекли к начинающей поэтессе внимание символистов Валерия Брюсова, Максимилиана Волошина и Николая Гумилёва. Возможно, для молодой талантливой М. Цветаевой внимание со стороны магов пера послужило основным стимулом избрать поприще поэтического творчества.

Для человека ее склада это довольно опасное сочетание. Подобный род деятельности и связанный с ним образ жизни только обострили душевные расстройства М. Цветаевой, что привело к большим сложностям в ее личной и семейной жизни и, в конце концов, к обострению суицидных тенденций.

Трагическая судьба М. Цветаевой, не вписывающаяся в общепринятые житейские и морально-нравственные рамки ни советского, ни православного образа жизни, не была предана забвению только благодаря ее бесшабашному и крайне безответственному творчеству, в котором она природную свою чувственность поставила выше всяких религиозных и идеологических условностей.

Стихи М.Цветаевой – это не исповедь, а демонстрация ею различных сторон своей чувственности. Она делает это с откровенностью гетеры, демонстрирующей свое тело всем желающим.

«Не онедужен

Русскою кровью —

О, не верблюжья

И не воловья

Жила (усердство

Из-под ремня!) —

Конского сердца

Мышца — моя!» (Преодоленье…, 10 июля 1931)

В творчестве М.Цветаевой много естества. Это естество – аутентично. И это – чисто Русское естество! В этом его главная сила и пропуск в вечность для творчества М.Цветаевой как части классического наследия. В этом же - секрет «народной любви» к М.Цветаевой.

Казалось бы, вся эта показная чувственность и естество, как в поэзии, так и в жизни поэтессы, не очень вяжутся с христианским целомудрием и благоразумием, но все не так просто в этом мире. Для нашей национальной самоидентификации творчество М.Цветаевой, как и творчество А.С.Пушкина, это веха в истории государства. Ее творчество может нравиться, а может не нравиться, но строк, написанных, уже не вырубишь. Они часть нас самих. Это особенно касается «креативной» части российского общества. Изощренный, точнее, утонченный, символизм в стихах М. Цветаевой делает ее творчество малопонятным для широкой части читающей аудитории. Поэтому, как правило, именно наиболее искушенные «гурманы» находят в ее стихах своих «демонов».

В этом контексте отпевание М.Цветаевой, хотя и вызывает нарекания со стороны некоторых «правоверных», не выглядит слишком странным жестом со стороны Русской Православной Церкви. Имя Марины Цветаевой стало не только частью нашей культурной идентичности, но и частью нашего духовного единства.

G.K. Chesterton's Encounter With Nikolay S. Gumilev

It was at the house of Lady Juliet Duff; and among the guests was
Major Maurice Baring, who had brought with him a Russian in uniform;
who talked in such a way as to defy even the interruptions of Belloc,
let alone of mere bombs.  He talked French in a flowing monologue that
suavely swept us all before it; and the things he said had a certain
quality characteristic of his nation; a quality which many have tried
to define, but which may best be simplified by saying that his
nation appears to possess every human talent except common sense.
He was an aristocrat, a landed proprietor, an officer in one of
the crack regiments of the Czar, a man altogether of the old regime.
But there was something about him that is the making of every Bolshevist;
something I have felt in every Russian I ever met.  I can only say
that when he walked out of the door, one felt he might just as well
have walked out of the window.  He was not a Communist; but he was
a Utopian; and his Utopia was far, far madder than any Communism.
His practical proposal was that poets alone should be allowed to rule
the world.  He was himself, as he gravely explained, a poet.
But he was so courteous and complimentary as to select me,
as being also a poet, to be the absolute and autocratic governor
of England.  D'Annunzio was similarly enthroned to govern Italy.
Anatole France was enthroned to govern France.  I pointed out,
in such French as could be interposed into such a mild torrent,
that government required an idée générale and that the ideas of France
and D'Annunzio were flatly opposed, rather to the disadvantage of any
patriotic Frenchman.  But he waved all such doubts away; he was sure
that so long as the politicians were poets, or at any rate authors,
they could never make any mistakes or fail to understand each other.
Kings and magnates and mobs might collide in blind conflict;
but literary men can never quarrel.  It was somewhere about this
stage in the new social structure that I began to be conscious
of noises without (as they say in the stage directions) and then
of the thrilling reverberations and the thunder of the war in heaven.
Prussia, the Prince of the Air, was raining fire on the great
city of our fathers; and whatever may be said against Prussia,
she is not governed by poets.  We went on talking, of course,
with no alteration in the arrangements, except that the lady
of the house brought down her baby from an upper floor; and still
the great plan unfolded itself for the poetic government of the world.
Nobody in such circumstances is entirely without passing
thoughts of the possible end; and much has been written about
ideal or ironic circumstances in which that end might come.
But I could imagine few more singular circumstances, in which to find
myself at the point of death, than sitting in a big house in Mayfair
and listening to a mad Russian, offering me the Crown of England.
(G.K. Chesterton, Autobiography)

Кто имеет уши слышать, да слышит!

Важно – говорить на понятном для аудитории языке!

Язык, на котором человек объясняет самому себе окружающий его мир, представляет собой целую совокупность всех его представлений, понятий и идей, составляющих отдельную систему мировидения. Все здесь реально. А то, что не реально, что не имеет отношения к жизни, выводиться человеком за скобки как несущественное и маловажное. К реальным идеям относятся те, которые нужны для жизни, для выживания. К нереальным вещам – «детские сказки» и «бабушкины фантазии».

По-настоящему серьезно человек относится только к реальным для него вещам.

Говорить с человеком на его языке значит оперировать понятиями и представлениями, которые уже составляют основу его мировидения и в которых он уверен, что они истинны. Новое знание неизбежно ложиться на старый фундамент и необходимо сцепление новых открытий со старыми представлениями, чтобы новые идеи закрепились и пустили корни. Именно поэтому языческое так тесно переплетено с христианским, в учении и в культе, во всех культурах, принявших Христианство.

В раннюю пору Христианства, когда Язычество окружало первых Христиан повсюду и представляло собой современный для того времени, общепринятый взгляд на окружающий мир, нести благую весть можно было только общаясь с языческим миром на его языке. Первые Христиане хорошо знали этот язык. Это был язык целого пантеона богов, ангелов, духов и невидимых сил, над которыми властвовал невидимый и недосягаемый Творец всего сущего, Небесный Отец.

Иисус Христос говорил со своими учениками на этом языке, используя притчи, так, чтобы суть сказанного, можно было почувствовать. Представления того времени о мироустройстве (как и сейчас, возможно) мало соответствуют объективной реальности. Но это был единственный язык, на котором люди общались между собой, и единственный язык, на котором Иисус мог донести свою весть, свое учение, свое послание, свой план спасения человечества. Неслучайно, что догматы Христианской Церкви, которые легли в основу миссионерской вести о Христе, также были сформулированы в терминах и выражениях того времени, с использованием понятийного аппарата, принятого тогда в обществе.

Можно сказать, что Христианство с самого начала позиционировало себя в качестве наиболее прогрессивной идеологии. Оно предлагало самый передовой, для того времени, взгляд на мироустройство, на взаимоотношения между видимым и невидимым мирами. Новое учение, опираясь на авторитет Иисуса Христа как Сына Божия, предлагало новые взаимоотношения между человеком и Всемогущим Творцом, между человеком и ангелами, духами и силами, между отдельными индивидуумами и различными социальными группами. Новое учение не отрицало в корне старое мировидение, но, вращаясь в том же семантическом поле, говорило на универсальном, привычном и понятном всем, единственно доступном языке, каким являлась система языческих верований, используя этот язык, чтобы донести до всех Христово послание.

Соответствовал ли понятийный аппарат того времени всей глубине содержания послания Иисуса Христа? Нет, разумеется. Иначе, Иисус Христос не стал бы прибегать к притчам и образным выражениям, восклицая время от времени: «Кто имеет уши слышать, да слышит!».

Слышали то, что сообщалось на привычном в современном Иисусу Христу обществе языке мировидения. Следует отметить, что мировоззренческий кризис к тому времени уже назрел. Язычество как неоспоримая и разделяемая всеми идеология, отражающая порядок вещей и устройство мира, деградировала и переживала упадок. То же самое происходило с иудаизмом. Все чаще слова священников и жрецов, апеллировавших к силам небесным, натыкались на сомнение в сердцах слушателей, которые все чаще начинали сомневаться в реальности силы и могуществе своих многочисленных богов и духов, если не в реальности их существования. Живая связь языческой религии с жизнью постепенно сходила на нет.

Хотя люди, как язычники, так и иудеи, продолжали мыслить и общаться категориями многочисленных духов и ангелов, содержание религиозной проповеди и откровения перестало восприниматься с полной серьезностью.

Именно поэтому Иисус говорит: «… Кому уподоблю род сей? Он подобен детям, которые сидят на улице и, обращаясь к своим товарищам, говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали». (Матфея 11:16-17) Налицо религиозный, то есть мировоззренческий, кризис, кризис веры, на который Иисус обращает внимание слушателей.

В этом контексте всеобщего упадка веры и кризиса мировидения древнего мира проповедовал свою весть Иисус Христос, используя понятийный аппарат того времени. В этом же контексте Христианская Церковь выработала и сформулировала свои догматические положения. Очень скоро этот кризис захватит и саму Церковь. Появятся первые апологетики и защитники Христианской веры. Но догматы Церкви, раз принятые на вооружение, сохранялись не только тогда, когда языческого характера формулировки сохраняли свою мировоззренческую понятийную ценность. Церковные догмы продолжали охраняться даже тогда, когда на смену устаревающим представлениям об окружающей реальной действительности пришла «чистая» наука и противопоставила себя не только «темному» язычеству, но и «мистической» (т.е. не имеющей отношения к реальности) религии.

Неудивительно, что с ранних лет существования Христианской Церкви ее миссионерская деятельность, вместо проповеди, приняла характер политической экспансии папской власти. Содержание проповеди переставало соответствовать содержанию духовной жизни христиан. Не заставили себя ждать обвинения в лицемерии в адрес Церкви. Благая весть новой религии, не успев вырваться из уст христианского проповедника, уже вынуждена была бороться и доказывать самое право на свое существование. При этом, Христианская Церковь, предлагая обществу мировидение, которое уже не соответствовало мироощущению большинства людей, в части, касающейся догматического вероучения, все больше отставала от реальной жизни.

Этот процесс превращения живого учения Иисуса Христа об отношениях человека и Бога в застывшие формы церковных догм привел к полной деградации западной ветви Христианской Церкви.

Догматы Церкви – это окаменевшие формы древнего языка мировидения, оставшегося в наследство от язычества. Эти догмы превратились в идеологических идолов, которым, словно каменным изваяниям, должны были поклоняться христиане Католической Церкви, часто даже не понимая истинного смысла Христова послания.

В значительной степени это предопределило политику Католицизма в отношении восточной ветви Христианской Церкви, судьбу Византийской империи и Православного Христианства.

Сегодня миссионерская деятельность проповедников Евангелия, как Католических, так и Православных, наталкивается на неприятие со стороны современного общества, потому что главным содержанием проповеди является не собственно послание Иисуса Христа, а калькированные образы тех самых окаменевших идеологических идолов, которые превратили Католицизм в Язычество в Христианстве. Проповедь Христианская заменяется бессмысленной и бесполезной проповедью языческого видения учения Иисуса Христа.

Стоит ли упоминать о той пропасти, которая лежит между мироощущением людей первых столетий нашей эры и сегодняшним обществом? Уже тогда языческая парадигма мира, образно говоря, доживала свои последние «официальные» дни. А сегодня, если языческого толка предрассудки еще и живы, то только благодаря тому, что Церковь постоянно всячески поощряла или закрывала глаза на бытующие суеверия.

Мироощущение современного человека, даже мало образованного, основано на научном видении мира, прежде всего благодаря достижениям человечества в области естественнонаучного познания. Эта реальность научного мировоззрения воспринимается нами так же остро и актуально, как две тысячи лет назад воспринималась реальность языческого мира «знаний» о духах и привидениях.

Мы не только способны, но и обязаны использовать подвиг первых учеников Иисуса Христа, отразивших образ и весть Спасителя в своих письмах, чтобы дать жизнеописанию Иисуса новое прочтение. Прочтение, которое по-новому объяснит суть и сокровенный смысл послания Иисуса Христа. Принимая во внимание то, как Церковь изначально относилась к Писанию и проповеди, можно предположить, что мы найдем много интересного в ходе непредвзятого чтения Библейских текстов в оригинале. Впрочем, изучение Слова никогда не прекращалось. Но, дело в том, что для этого недостаточно лишь иметь богословское образование. Необходимо уметь интерпретировать прочитанное так, чтобы это соответствовало известной нам реальной действительности, давало живую связь духовных законов Христа с известными законами природы, частью которой мы являемся. Миры видимый и невидимый воспринимаются нами с учетом научных открытий, многие из которых, конечно, не ведомы обывателю. Но работа современного богослова – это синтез наук и послания Иисуса Христа. Современный язык научного мировоззрения, конечно, не в полной мере соответствует всей глубине смысла послания Иисуса Христа, заключенного в его словах и делах, но это – универсальный язык, который способен объединить всех людей так же, как и язык Любви.

 Чтобы донести истинный смысл послания Иисуса до слушателей, миссионер должен не только знать, что Спаситель хотел сказать своим ученикам, но уметь передать это, используя представления и понятия, общепринятые в современном обществе при описании окружающей нас действительности.

Как заметил немецкий католический теолог Карл Ранер (1904 - 1984), «Важно не только знать веру, но и понимать жизнь».

The Right Kind of War

G.K. CHESTERTON

 

The Right Kind of War

As compared with Belloc or myself, Bernard Shaw was definitely in favour of the South African War. At any rate, he was very definitely in favour of the South African Peace, the particular Pax Britannica that was aimed at by the South African War. It was the same, for that matter, with Mr. H. G. Wells; then a sort of semi-detached Fabian. He went out of his way to scoff at the indignation of the Pro-Boers against the Concentration Camps. Indeed he still maintains, while holding all wars indefensible, that this is the only sort of war to be defended. He says that great wars between great powers are absurd, but that it might be necessary, in policing the planet, to force backward peoples to open their resources to cosmopolitan commerce. In other words, he defends the only sort of war I thoroughly despise, the bullying of small states for their oil or gold; and he despises the only sort of war that I really defend, a war of civilisations and religions, to determine the moral destiny of mankind. - G.K. Chesterton, Autobiography